Девять писем об отце - Елена Сазыкина

Сердце Исая продолжало колотиться – и от музыки, которую он только что играл, и от ее внимания. Позже он так и не смог воспроизвести эту мелодию, однако, стоило ему лишь представить Валины взгляд и улыбку, как испытанное в тот момент возбуждение вновь возвращалось, заливая краской лицо и заставляя сердце биться в ускоренном темпе.

Этот особый темп и впоследствии вызывал в нем всплеск музыкальных эмоций; в такие минуты оставалось только брать гитару и воспроизводить звучавшую в сердце музыку.

…

К маю солнце раскочегарилось и начало согревать воздух и землю. Яркие лучи с самого утра ползли по классу и к обеду добирались до классной доски. Близость лета терзала душу. Солнце звало за собой, не давая сосредоточиться на написании последней в этом году контрольной. Вообще, сидение за партой оправдывалось лишь тем, что это было в последний раз перед долгими летними каникулами.

На перемене Володя спросил Исая, что с ним случилось, и в каких облаках он витает.

– Знаешь, Вовка, мне кажется, я могу сочинять музыку.

– Здорово! Помнишь, мы хотели с тобой ансамбль создать, ну, или дуэт. Может, пришло время?

– Было бы хорошо, – задумчиво ответил Исай. Он вдруг представил себе, как они с Володей будут выступать на каком-нибудь концерте во Дворце пионеров или, еще лучше, в городском парке, а среди зрителей непременно будет Валя.

– Все равно не понимаю, чего ты такой кислый? – не унимался Володя, видя замедленную реакцию друга.

– Да нет, я не кислый. Просто задумался. И вообще, не знаю… что-то мне неохота уходить на каникулы.

– Да ты что? Спятил, что ли? – удивился Володя. – Что может быть лучше каникул?!

Исаю пришлось согласиться, что каникулы – это здорово, но все-таки он будет скучать по урокам музыки. Он не был пока готов раскрыть другу истинные причины своей задумчивости. Да и причина, на самом-то деле, была одна – в течение трех месяцев он не увидит Валю.

– Зачем тебе этот кружок? Ты же сам сказал, что научился музыку сочинять. Зато представь – у нас будет время репетировать. У меня, кстати, есть идеи насчет репертуара. Вечером завалимся к Сурину и сам все поймешь.

…

Несмотря на многообещающий май, лето выдалось на редкость холодное и дождливое, и оттого многие дворовые и пляжные забавы свелись на нет. Бумажные змеи отсыревали на чердаке, велосипеды скучали в сараях, а ножички и рогатки были заброшены вообще неизвестно куда. Можно было подумать, что в этом году лето обиделось на Исая, точнее, на его анти-каникулярное настроение, а может, природа решила устроить ему более плавный переход от беспечного детства к тому, что для него готовила взрослая жизнь.

Этим летом у него появилось новое увлечение – стихи. Исай вдруг с какой-то одержимостью начал их поглощать. Он искал в поэтических образах то, о чем стремилось, но пока еще не умело, говорить его собственное сердце. С жадным узнаванием впитывал он чужие строки, обучаясь говорить на этом новом для него языке. Особенно ему нравился в ту пору Лермонтов с его запредельной гордостью и небывалым фатализмом. Хотя Исай был по натуре веселым и жизнерадостным мальчиком, этим летом вместе с дождями к нему пришли совершенно новые мысли – о том, что смысл жизни никому до сих пор не открылся, а вот тщета ее очевидна для многих. Исай остро почувствовал близость неведомой пропасти, и невозможно было разумом объяснить эту тревогу.

За восемь лет обучения в школе Исай вместе со своими сверстниками усвоил непререкаемую истину, что трудовой подвиг и классовая борьба составляют коллективный смысл жизни народа. А индивидуальный смысл – только в присоединении к коллективному. У Исая, так же как и у всех его одноклассников, в ту тяжелую послевоенную пору, когда люди сообща трудились над строительством новой жизни, не возникало особых сомнений в правильности данного подхода. Но… Как, скажите на милость, можно было классифицировать эти стихи с позиции классовой борьбы или трудового подвига какого бы то ни было народа:

Гляжу на будущность с боязнью,Гляжу на прошлое с тоскойИ, как преступник перед казнью,Ищу кругом души родной;Придет ли вестник избавленьяОткрыть мне жизни назначенье,Цель упований и страстей,Поведать – что мне бог готовил,Зачем так горько прекословилНадеждам юности моей.

Душа тревожно ныла от того, что глагол «готовил» имел несовершенный вид прошедшего времени. Что произошло с этим юношей, что у него вдруг не стало будущего, а оставалось только прошлое, не принесшее ни плодов, ни понимания главного смысла?

«Ищу кругом души родной… Придет ли вестник избавленья открыть мне жизни назначенье», – повторял он про себя, и образ седого пророка – «вестника» вдруг сменялся образом насмешливой девочки с огненными волосами. Как будто она могла ему что-то объяснить, каким-то образом помочь выбраться из темного лабиринта вязких и бесплодных раздумий.

Спустя много лет, преподавая литературу своим ученикам, Исай рассказывал им про Льва Николаевича Толстого, как тот, будучи шестнадцатилетним подростком, определил свое место в формуле бытия, подставив собственное имя в известный силлогизм из учебника логики. У него получилось: «Лева – человек. Люди смертны. Потому Лева смертен». Бурное неприятие собственного конца, как ни странно, помогло будущему великому писателю и мыслителю действительно стать великим писателем и мыслителем: он достиг успеха в том числе благодаря тому, что ежедневно муштровал себя и заставлял много работать. Ему удалось понять в свои шестнадцать, что жизнь имеет срок, и упущенное время навсегда останется упущенным. А потому, чем больше он успеет сделать в каждый конкретный день, тем больше он успеет совершить и за всю свою жизнь.

Спустя многие годы, уже зрелый Исай Шейнис позавидовал юному Льву Толстому в том, что осознание собственной смертности тот смог направить в столь конструктивное русло еще в начале жизни. В его же собственные пятнадцать, душа Исая замирала от совершенно иных строк:

Я раньше начал, кончу ране,Мой ум не много совершит;В душе моей, как в океане,Надежд разбитых груз лежит.Кто может, океан угрюмый,Твои изведать тайны? КтоТолпе мои расскажет думы?Я – или бог – или никто!

Разумеется, последняя строчка вызывала в нем, к тому времени уже комсомольце, некоторое недоумение, но именно она особенно томила и жгла его незрелую душу. Как сладкий яд, разъедала она ее. И когда подошло время сдавать в библиотеку полюбившийся томик стихов, Исай аккуратно переписал себе в записную книжку пару десятков стихотворений, которые, впрочем, к тому времени он знал наизусть.

…

Этим летом Исай с Володей были частыми гостями в доме Суриных. Отец их одноклассника Димы Сурина прошел через всю Европу в составе освободительных войск. Из Румынии он привез грампластинки с записями Петра Лещенко. Эти грампластинки ребята были готовы слушать бесконечно и в итоге выучили наизусть около трех десятков песен. Репертуар, не содержавший ни слова о Родине или о войне, был настоящим открытием для друзей. Оказалось, можно петь просто о любви, или даже о мимолетных увлечениях, можно целиком посвящать песню женским глазам, а то и одному их взгляду. А главное – все это исполнялось в стиле танго, самая мелодика которого до невозможного предела натягивала струны души, пытаясь, как будто, их оборвать, но не обрывала, а заставляла трепетать на самых высоких, самых пронзительных частотах.

Надо ли говорить, что вопрос репертуара для новоиспеченного дуэта был предопределен, и репетиции стали ежедневными?

…

Сентябрь явился достойным продолжением лета – дожди лили без перерыва. Лишь один день выдался солнечным – как раз тот самый, когда Исай впервые отправился во Дворец пионеров. С бьющимся сердцем он поднялся по лестнице, пересек широкий холл и свернул по коридору направо. Комната, где проходили его занятия, располагалась рядом с залом хорового отделения. Звонок еще не прозвучал, и ребята через открытую дверь сновали туда-сюда. При входе в зал собралась довольно большая компания. Пройти мимо, не снизив скорость, было невозможно, особенно с гитарой в руках. Исай медленно пробирался сквозь толпу и, конечно же, в самом ее центре он увидал Валю.

Валя за лето изменилась чрезвычайно, из девочки-подростка превратившись в настоящую красавицу. Исай замер и, будучи не в силах поднять глаз, уставился на ее тонкую руку, чьи пальцы теребили подол юбки, пока она разговаривала и смеялась. Он почувствовал, как кровь прилила к лицу. Мысль о том, что оно стало пунцовым, и этого нельзя не заметить, отрезвила Исая, и он поспешно двинулся дальше, продолжая за спиной слышать ее смех: за прошлый год он научился безошибочно выделять его из общего многоголосья.